ся переворачивать окоченелые страницы фолианта, пожелтевшие листы манускрипта, короче, поэму, кодекс, завет, какое будет при этом ваше первое замечание? Вы заметите прежде всего, что это еще не главное. Это только форма, в которую отливалось нечто другое, подобная ископаемой раковине, оттиску, который остается на камне от животного, исполненного некогда жизни и теперь погибшего. Под раковиной находилось животное, и под формой литературного памятника жил прежде человек. К чему бы изучать раковину, если бы мы не могли при ее помощи составить себе понятие о животном. Точно так же вы изучаете памятник, чтобы через то узнать человека: раковина и памятник есть не что иное, как омертвелые обломки, и имеют ценность, как указание на цельное и живое существо. До этого-то существа следует достигнуть, и именно его-то необходимо воссоздать. Весьма ошибаются те, которые изучают памятник для него самого. Это значило бы работать в качестве присяжного ученого и заразиться библиоманией. Собственно говоря, не мифология, не язык должны обращать на себя наше внимание, но только люди, которые построили слова и образы, соответственно нуждам своих органов и первобытному складу ума. То или другое общее положение само по себе ничего не значит; обратите внимание на людей, которые его установили, и тогда, например, образ XVI в. в Англии предстанет перед вами в строгой и энергичной фигуре архиепископа или английского мученика. Все, что существует, существует в виде определенной личности; а потому нужно стараться познать ее. Когда установлена связь между догматами, когда состоялось распределение частей поэмы, или развитие конституций, или преобразование языка, тогда можно сказать не более, как только то, что почва готова; истинная история выходит на сцену, когда историк начинает на расстоянии времен различать человека живого, действующего, одаренного страстями, вооруженного силой привычки, с известным голосом и своеобразной физиономией, с известными телодвижениями, в одежде, столь же отличной и полной, как одежда человека, которого мы только что оставили на улице. Мы должны стараться сократить, насколько возможно, тот громадный промежуток времен, который препятствует нам видеть человека собственными глазами, глазами нашей головы. Что скрывается под изящными страничками сатинированной бумаги новейшей поэмы? Новейший поэт, то есть человек, подобный Альфреду Мюссе, Гюго, Ламартину или Гейне, кончивший, как они, курс наук, совершивший путешествие в черном фраке и перчатках, хорошо принятый в дамском обществе; в один вечер он сделает до полсотни приветствий и выпустит в свет двадцать острых слов; утром читает журналы; обыкновенно помещается во втором этаже; не предается излишним восторгам, потому что он нервен и притом потому, что в этой непроницаемой демократии, в которой живем мы, французы, презрение к официальным достоинствам преувеличило свои притязания и возвысило свою важность, а также и потому, что утонченность обычных чувствований дает каждому охоту принимать себя за бога. Вот что мы успеваем подметить во всех так называемых méditations, размышлениях или новейших сонетах. Точно так же под трагедией XVII в. скрывается поэт, поэт, как, например, Расин, изящный, расторопный, куртизан, мастер говорить, в величественном парике и башмаках с бантом, ройялист и христианин от всего сердца, «получивший от Бога дар не краснеть ни в каком обществе, ни в обществе короля, ни за евангелием»; он умеет забавлять своего властелина, переводить ему на отличный французский язык «le gaulois d'Amyot»; к вельможам весьма почтителен и всегда умеет перед ними «оставаться на своем месте»; угодлив и осторожен в Марли, как и в Версале, среди предписанных удовольствий природы подстриженной и декорационной, реверансов, грации и тонкого обхождения вельмож в шитье, которые встают пораньше, чтобы заслужить назначение на должность в случае чьей-нибудь смерти, и очаровательных дам, которые рассчитывают по пальцам генеалогии, чтобы добиться табурета. О всем этом вы найдете довольно у С. Симона и на эстампах Перелля, как сейчас видели то