Чем можем мы порой придумать сами. Иной богатство вымолит, — оно ж Недуг накличет иль убийцы нож. А тот покинул, помолясь, тюрьму, Но челядью убит в своем дому. Нас караулят беды что ни шаг. Не знаем мы, каких мы просим благ. Мы все — как тот, кто опьянен вином. Пьянчуга знает — есть, мол, где-то дом, Не знает только, как пройти домой, И склизок путь под пьяною ногой. Вот так же мы блуждаем в сей юдоли: Мы жадно ищем путь к счастливой доле, Но без конца плутаем, как на грех, Все таковы, и сам я хуже всех. Не я ли мнил и тешился мечтой, Что, чуть я выйду из темницы той, И ждут меня веселье и услады. А ныне лучшей я лишен отрады. Эмилия! Нельзя мне видеть вас! Спасенья нет, настал мой смертный час». Тем временем несчастный Паламон, Узнав, что он с Арситой разлучен, Так возрыдал, что стены бастиона Тряслись от причитания и стона И кандалы, что на ногах он нес, Намокли от соленых горьких слез. Он восклицал: «Арсита, брат, о горе! Ты плод сорвешь, бог видит, в нашем споре! Свободно ты по Фивам ходишь ныне И мало тужишь о моей кручине. С твоим умом и мужеством, я мню, Собрать ты можешь войско и родню И край весь этот разорить войной. По договору ль, хитростью ль иной, Ты женишься на той прекрасной даме, По коей здесь я изойду слезами, Ведь если все возможности учесть, - С тех пор как ты свободу смог обресть, Ты — государь, соперник слишком сильный, А я погибну в клетке сей могильной, Вопя и воя до скончанья дней От всех тягот и мук тюрьмы моей. К тому ж любви терзанье роковое Скорбь и кручину умножает вдвое». Тут дико ревность разгорелась в нем, Проникла в сердце, грудь сожгла огнем. И стал похож наш узник безотрадный На букс засохший иль на пепел хладный. Он говорил: «Богиня, злой кумир, Что вечным словом сковываешь мир И на плите из твердого алмаза Навек законы пишешь и указы, Мы все, твоей подвластные короне, - Толпа овец, толкущихся в загоне.